посвящается Ю.С.

И пошёл Каин от лица Господня, и поселился в земле Нод, на восток от Едема. И познал Каин жену свою; и она зачала, и родила Еноха. И построил он город, и назвал город по имени сына своего…

Бытие, глава 4, стихи 16-17

I

Всё спит в забвении… Всё, кроме отвратительного времени, которого нет.

В 8.30 его разбудил телефон.

– Доброе утро, вас беспокоят из Комитета Наказания, вы не передумали?

Перед невидящими глазами проплыл образ Мишель. Её лицо, застывшее с выражением ужаса, мольбы и ещё чего-то неуловимого, её кисть с длинными изящными пальцами, порезанная между указательным и средним – “она, видимо, пыталась защититься” – бесстрастно пояснял инспектор; её живот, вспоротый и пустой, живот, который он накануне, целовал так же нежно, как десять лет назад… Её образ ножом по внутренностям к сердцу медленно проплыл за долю секунды. Он всё вспомнил. Он вернулся домой. Он.

– Нет.

– Ну что ж, дело ваше. Вы сможете приехать сегодня днём в… три часа?

– Да.

– О`кей. Мы вас ждём. Подъезд номер три.

Он огляделся. На столе лежали письма жены, написанные ему с последних съёмок (они на старинный манер любили писать друг другу письма) и которые он перечитывал всю ночь, красочные афиши её фильмов и томик любимого Поля Верлена. Одно письмо на полу. Как лист… Уронил, засыпая? Или приходила она?..

Он был одет и не помнил, когда заснул. Усталость загналась куда-то глубоко внутрь, он понимал, что очень устал, но не ощущал усталости, его охватило лихорадочное ожидание. Значит, сегодня!.. Око за око… Как в Библии… Он впервые улыбнулся за последние два дня. Затем стал готовиться. Ему вдруг пришла в голову мысль, что надо подготовиться. Как готовился т о т, прежде чем её… Отнять.

Он почистил зубы и принял ванну. Затем побрился и вычистил ботинки. Опять же впервые за последние два дня. Причесал волосы и достал любимый костюм жены, который они купили к свадьбе. Он тебе так идёт… – часто говорила она, проводя ладонями по шёлковой ткани, обвивая руками шею, прикасаясь щекой к щеке…

Зазвонил телефон. Он вздрогнул.

– Какой ужас, Джим, – защебетал голосок. – Мы узнали из газет. Почему ты не позвонил? Вот уже три дня, как… – голосок запнулся. – А ты не звонишь.

Голосок всё щебетал, а он никак не мог узнать его.

– Адольф – твой лучший друг…

А, Адольф!.. Значит, это Грета… Ну да, конечно же, она.

– …а я её так любила, так любила! Господи, какой ужас! Адольф не стал звонить, он не знает, что сказать тебе. Но он не спит ночами…

Не спит… А я сплю… Под утро… Куда-то проваливаюсь.

– …я захожу к нему – он не спит, всё курит. Я так боюсь, что у него будет рак…

Рак… Мама…

– …ты что не спишь, Адольф? А он отвечает: не спится. Всё так неожиданно, в воскресенье вы у нас, а… – голосок опять запнулся. – Какое горе!.. Но ты не отчаивайся. Будь мужчиной! Звони и приезжай, когда хочешь. Правда, приезжай, что тебе делать одному в этом огромном доме. Адольф говорил, чтобы я тебя не мучила долго, так что я прекращаю… Мы ждем тебя.

Он отключил телефон. Могут позвонить из Комитета… Он снова его подключил. Он надел костюм и сел на диван, тупо уставившись на обои напротив. Думать о чём угодно, только не об этом… Сколько лет этим обоям? Лет семь… Я искал такие же, как в той маленькой уютной комнате, куда привёл её впервые… Опять… Раньше там спала моя мать… Потом умерла…. Почему они все умирают?.. Рак… А Мишель была рак по гороскопу… Рифма… Повтор… Созвучие… Ну да, обои… Они были ярко-жёлтые, детский цвет… И синее окно… В мазках, как у Ван Гога… Сначала все говорили, что от жёлтого цвета будут уставать глаза и будет неуютно, а потом любили украдкой отдыхать в моей комнате… Я искал такие же обои, но не нашёл, а она купила эти… Я не возражал…

Опять раздался звон телефона.

– Алло, это жена Авеля Чапмена… Умоляю, не вешайте трубку… выслушайте…

– Чья жена?

– Ну… – голос растерялся, – ну того человека, который…

– Да вы не волнуйтесь, что случилось?

– Я жена убийцы вашей жены… – и тут же заторопилась. – Подождите, не вешайте трубку… умоляю…

Она тоже умоляла, может быть, ползала у него в ногах, предлагала деньги… себя… Взамен – жизнь. Ради меня… Ради нашего ребёнка… Десять лет я ждал… Ну нет, не десять – семь… Когда карьера полетела к чёрту, я захотел ребёнка… Но работа прежде всего!.. Семь лет я ждал, и вот тем странным рождественским вечером, десятым по счёту, когда с самого утра, не переставая, лил дождь (мы, как всегда, в этот день были вдвоём) – она сказала, кутаясь в одеяло: я хочу ребёнка… Наверное, ей стало грустно тогда, вдвоём… среди непрекращающегося рождественского дождя… Рождество – детский праздник, праздник рождения… Вначале не получалось… И вот в августе…

– …это временное помешательство… Я во всём виновата… Я одна. Я довела его, он год сидел без работы, а я, дура, ела его, ела… Потом эти запрещённые книги и фильмы…

Фильмы… Какая она там красивая… Десятки одинаковых красивых ролей и десятки одинаковых плохих фильмов… И только тот русский снял её по-настоящему в настоящем фильме… Говорят, у них был роман… Как же его звали?.. Не помню… Но я не верю… Как они все восхищались!.. Но если бы они знали, какой она была в жизни… Но это хорошо, а то бы они все сошли с ума… Весь мир… И о н тоже…

– …не убивайте его… умоляю… Я ела его, ела его, а он такой добрый…

Добрый… Добро… Ибо человек добр… Бобр… Венец творения… По образу и подобию… И возлюби ближнего твоего, как самого себя… Она его молила, а он смеялся… Потом стал резать… “Она, видимо, пыталась защититься”… Порезал руку… Потом, как овце вспарывают брюхо, разрезал кухонным ножом живот и достал внутренности… Насиловал он её или нет?.. Я хочу знать… Почему экспертиза запрещена?.. Аморально… Но я хочу знать!.. Я имею право знать насиловал он мою жену или нет!.. Какого чёрта они всё запрещают…

– …не делайте этого, это я, дура…

Смертию да умрет!

– Дура.

Авель Чапмен… Авель… Авель, Авель, где сестра твоя Мишель?.. Чапмен… Чаплин… Чап-чап… Убийцу Леннона тоже звали Чапмен… Проклятая фамилия… Michelle ma bellе…

Он снова сел. Перед глазами она. Уйди…

Внутри шёл свой жестокий монтаж. Кадры безжалостно сменялись: вот она смеётся в жёлтом купальнике на загорелой коже… берег океана во Флориде, прошлое лето. А вот – то, что от неё осталось, лежит в морге проклятого города, породившего маньяка.

…Благодаря нравственным реформам Правительству Союза Земли удалось снизить количество убийств до одного в месяц… Ура!!! Одного… Одна… Мишель, тебя одну не уберегли нравственные реформы Правительства… Они научились бороться с зимой, землетрясениями, инфарктами, авиакатастрофами… Но тебя они не сберегли… Тебя одну… Они не могут тебя воскресить… Они пересаживают сердца и мозги… Но что делать с тобой, когда твои внутренности раскинуты по паркету фирмы “Cleaness”… Все внутренности… Узнал тебя изнутри… Господи!

Затем кадр за кадром он стал сплетать паутину воспоминаний, пытаясь вернуть ушедшее. Вот он, ещё совсем молодой парень, объясняется ей в любви, с двух сторон проносятся поезда, а она внимательно слушает и чуть заметно улыбается… Первый раз приводит её к себе в маленькую уютную комнату… Два спокойных счастливых года… Начало безумных лет бесконечных съёмок… Венчание через четыре года в нью-йоркской Всемирной Церкви Всех Религий имени пострадавших во Вьетнаме… Новый Год, 2137, у её родителей, трогательных и простых стариков… Канун… Он ласкает её живот, который завтра опустошит обезумевший подонок… “Ты такой же нежный, как десять лет назад. Спасибо тебе”…

– Да, Мишель, потому что я люблю тебя, – он отвечает воспоминанию, тупо уставившись на обои напротив, – и боюсь тебя потерять. Не ходи завтра никуда, тебя хочет убить один человек, он сорвался, его жена, дура, ест его, его уволили с работы, и потом эти запрещённые книги и фильмы, – он пытается говорить быстро, чтобы успеть предупредить; он знает, он помнит, что она помолчит всего несколько секунд, на её щеках появятся ямочки и она выключит свет.

– Сиди дома, я сам всё куплю…

Она, ничего не слыша, беззаботно улыбается: “Мне завтра рано надо успеть съездить за покупками. Давай спать. Я люблю тебя”.

– Мишель!..

Камера переключается на него: “Конечно, дорогая. Я тоже люблю тебя. Спи спокойно”.

Она гасит свет, и ямочки на её щеках, светлые глаза, вся комната, вся их жизнь исчезает во тьме. Лёгкое свечение контуров ещё секунду стоит перед его глазами.

Нет, так больше нельзя… Надо успокоиться…

Он включил телевизор.

– …наша строительная фирма, выиграв конкурс, произведет новую застройку этой части города в считанные месяцы. По плану три месяца, но я думаю, нам хватит и одного…

Одно убийство в месяц… Двенадцать в год… Шестьдесят за пять лет… Сто двадцать…

– …реконструированный в конце прошлого века, он уже никуда не годится, он не отвечает темпам современной жизни, и, я думаю, мы…

Он стал перепрыгивать с канала на канал, как ребёнок играющий в классики:

– …ох, любим мы вас…

– …я люблю тебя, но я не могу…

– …Правительство…

– …новое изобретение…

– …а любите ли вы…

– …а как люблю его я…

– …Правительству…

– …невозможно…

– …г-о-о-о-о-о-о-ол!!!

– …смерти нет…

– …в Правительстве…

– …я люблю тебя, жизнь …

– …сегодня в…

Искусный дьявол в прямоугольнике, будто издеваясь, менял голоса, лица, пола, темы…

– …ты ответишь за всё…

– …Господь…

– …Вийон…

Вийон… ?..

– …мы покажем вам в 15:30. В заключении программы вы увидите как муж убитой актрисы, Джим Уитмен, казнит убийцу…

Я не хочу, чтобы это кто-то видел… это наше с ним дело… Моё, его и её… Оставьте нас в покое!.. Это моя личная жизнь…

– …дурак…

Он запустил в дьявола пустую чашку. Дьявол парировал: чашка беспомощно упала на пол и пожаловалась Джиму голоском, напоминающим звук разбитого фарфора. Дьявол продолжал:

– …вглядитесь в эти глаза…

Дьявол умолк. На этот раз Джим сам, схватив его, швырнул об пол, дьявол с грохотом вышел из пустого прямоугольника, оставив его шипеть и гореть в одиночестве.

Надо что-то съесть… Человек должен есть… Даже тот, у кого убили жену… Или хотя бы кофе… Он оглянулся. Где же чашка?.. Ах да… А сколько времени?.. Уже без пятнадцати… Надо ехать… Итак, сегодня…

Он направился к двери, накинув по дороге лёгкий плащ.

А помнишь, как мы гадали?..

Он бегом вернулся в комнату к одинокому забытому Верлену и раскрыл его наугад:

Обрывками дыма
            Со стёртою гранью
          Деревья в тумане
           Проносятся мимо.

Средь необозримо
       Унылой равнины
           Снежинки от глины
      Едва отличимы.

II

Без двух минут три он припарковался около огромного здания Комитета и направился к входу. Тут же, как из-под земли, появился молодой человек с торжественно-печальным видом.

– Господин Уитмен, примите мои самые искренние соболезнования. Меня зовут Билли Блейк, вы, наверное, видели мои передачи…

Джим продолжал идти, не говоря ни слова. Билли Блейк поспешил за ним.

– Вы знаете, мы хотим показать, как вы казните этого подонка.

– Нет, – сказал Джим.

Дверь подъезда номер три захлопнулась за ним. Человек с камерой окликнул Блейка:

– Ну как, Билли?

Блейк стоял перед дверью Комитета, как перед тупиком лабиринта, неожиданно выросшим из-за поворота.

– Ну как, Билли?

– А?.. Чёртов тип… Ну, ничего… Дик, стой здесь.

И Блейк вошёл в дверь подъезда номер три Комитета Наказания. Дверь захлопнулась.

– Господин Уитмен, – лицо Блейка стало похоже на лицо проповедника, принявшего на себя всю скорбь мира, но сохранившего здравый смысл и всепобеждающую любовь. – Я понимаю, как вам тяжело, но мы должны показать всей Земле, как вы вышибаете мозги этому подонку, – и Блейк произвёл неясный жест правой рукой, должно быть, изображающий что-то воинственное. – Это наш с вами долг! Пусть тяжёлый, но долг.

Джим молчал.

– Господин Уитмен, – ещё серьёзней и вдумчивей произнёс Блейк. – Раз в месяц кого-нибудь убивает какой-нибудь псих, и, может быть, вы спасёте чью-нибудь мать, дочь или жену, потому что кто-то, увидев ужас казни, образумится.

В этот момент одна из дверей раскрылась, и оттуда вышел опрятный мужчина лет сорока пяти.

– Нет, – снова сказал Джим.

– Господин Уитмен? – спросил опрятный мужчина.

Джим кивнул, и мужчина жестом пригласил его войти. Дверь кабинета тут же закрылась.

Вошёл человек с камерой:

– Всё в порядке, Билли?

– Убирайся к чёрту, кретин! – заорал Блейк. – Что ты стоишь, идиот, проваливай, слышишь?!. Ты уволен, Дик! Уволен!!!

И, круто развернувшись, выбежал на улицу.

– Псих какой-то… – растерянно протянул отягощённый Дик.

III

В кабинете Джима вежливо усадили в мягкое удобное кресло напротив стола, за который сел опрятный мужчина.

– Господин Уитмен, значит, вы не передумали?

– Нет.

– Значит, вы, Джим Уитмен, 2104 года рождения, вместо пожизненной изоляции приговариваете Авеля Чапмена, рождённого под фамилией Моррисон…

– Моррисон?

– Да. Он взял фамилию жены семь лет назад… Так… 2114 года рождения, убившего 14 сентября 2137 года Мишель Вийон, 2102 года рождения, являвшуюся вашей супругой с 2130 года…

Нет… Много раньше… Тогда, первого февраля в маленькой уютной комнате последней холодной зимой 2127 года…

– …к смертной казни?

– Да.

Звук его сухих ответов тяжело стукался о каменные стены кабинета и отлетал от них гулким, чуть слышным эхом.

– И, следовательно, вы готовы привести свой приговор в исполнение?

– Да.

Церемония начала его немного раздражать.

– Хм. Теперь я вас, господин Уитмен, ознакомлю со способами Наказания. Вид первый, простой, литера “А”. Вы в камере застреливаете казнимого из пистолета одним выстрелом в голову или сердце. При необходимости повторяете. Литера “В”. Нажимаете на рычаг гильотины. Литера “С”. Вы включаете рычаг электрического стула. Литера “D”. Вы вливаете казнимому быстродействующий сильный яд…

Его голова стала разбухать, и дурманящий вкус смерти стал туманом растекаться по ней. Казни шипели и сплетались в один страшный клубок смерти, похожий на облитое кислотой логово змей. Он почувствовал власть и безнаказанность, как тогда в детстве, когда сжал в руке залетевшую в открытую форточку синицу.

– …вид второй, усложнённый, для тяжких преступлений, под который господин Чапмен попадает. Литера “А”. Вы выстреливаете в казнимого полную обойму пистолета куда хотите. Можно также использовать все другие виды огнестрельного оружия. Хоть гранатомёт, – у него вырвался смешок. – Простите. Так, далее… Продолжительность казни не более шести минут. Литера “В”. Вы рубите казнимого самурайским мечом, саблей, казацкой шашкой, закалываете штыком, режете ножом мясника, топором или каким-либо другим холодным оружием. Продолжительность казни не более шести минут. Литера “С”. Вы включаете рычаг маломощного электрического стула. Конечно, имеете право наблюдать приход смерти. Продолжительность казни шесть минут, плюс-минус тридцать секунд…

– Хватит, – устало произнёс Джим.

– Простите, но таково правило. Я должен обо всём вас уведомить, – учтиво развёл руками опрятный мужчина. – Литера “D”. Вы вливаете казнимому медленнодействующий яд. Опять же, если пожелаете, можете наблюдать приход смерти. Продолжительность разная, но не больше четырёх часов…

– Ну хватит, – взмолился Джим.

– Ну, хорошо, хорошо. Только в двух словах. Тут ещё есть избиение палкой, металлическим прутом, побивание камнями, закапывание заживо в землю (землю рыть помогут, к тому же у нас есть специальное поле с рыхлой землёй, легко копается), очень кричат потом и стонут под землёй-то и довольно долго; казнь древними орудиями – луками, копьями, молотами и так далее. Есть право подать свой индивидуальный проект на рассмотрение компетентной комиссии… Так… Тут есть казнь для особо тяжких преступлений и групповые казни. Но под них господин Чапмен, увы, не подходит. Там всякие изощрённые восточные казни и пытки, есть откровенно садистские и безжалостные. Вот помню, для одного убийцы, на счету которого десятки жертв…

– Десятки?

– Да. Страшное было дельце… Ух, какое, просто жуть какое, дух до сих пор захватывает, как вспомню! Ну так вот, один благополучный отец семейства из семи ангелят и их мамочки – у которого, когда жены дома не было, мерзавец всех ангелят, как козлят, перерезал – придумал такую казнь. Вы только представьте себе… Ах, да у меня даже фотографии есть, знаете ли, лучше один раз увидеть… Вот они, смотрите!.. Э… да вам плохо… выпейте-ка воды… Пейте, пейте, – он пошлёпал Джима по лицу. – Ну-ну, что вы в самом деле, успокойтесь. Хотите закурить?

Джим, смотря в пол, отрицательно покачал головой.

– Я не удивляюсь, тут люди по-разному реагируют. Некоторые передумывают. Вы-то как, ещё не передумали?

Джим снова покачал головой.

– Ну и правильно. Я бы его и сам того… И, конечно, не первым номером литера “А”. Да закон не разрешает. А когда-то было не так… Я видел фильмы с вашей женой. Но, простите, это уже лирика. А что касается той казни… Признаться, мне и самому было не по себе, я ведь вам толком и не объяснил, так сказать, в чём соль… Ну-ну, не буду, не буду, успокойтесь. А я, знаете ли, на этой работе уже десять лет, многое повидал… Да-а… Приходится ко всему проще и с юмором относиться… Ну да ладно. Поедемте дальше, как говорил мой дед… Так… Ага… Вот. Чисто в виде формальности говорю. Есть, так называемые, полуказни, или “Высшая Справедливость”, то есть вы как бы отдаёте прерогативу решить дело Господу Богу. Ну, например, вы даёте казнимому на выбор два стакана – один с ядом, в другом просто вода. Через какие-нибудь шесть минут всё станет ясно. Впрочем, поверьте, для казнимого они покажутся годами. Некоторые, послабей, седеют…

– Я выбрал первый вид, литера “А”… Хватит.

– Я уже заканчиваю, потерпите… Таково правило… Итак, я бегло (по вашей просьбе, прошу заметить) перехожу к последнему подразделу последнего раздела. Мне, право, даже смешно после всего читать это. Но правило есть правило… Это для самых неуверенных в своём решении людей. Право, уж лучше бы вообще отказывались. Тут дуэли, и, как у Конан Дойля (если читали, хотя сейчас, конечно, мало читают) два стакана, в одном – яд, в другом – вода, пьёте оба. Кто-то пан, кто-то пропал, как говорила моя бабушка…

Впервые наступила короткая тишина.

– Итак?..

– Я уже сказал, первый вид, литера “А”.

– Да, нервы у вас, конечно… Хотите отдохнуть или сразу?

– Сразу.

– А знаете ли что, а поезжайте-ка вы на пару деньков в Швейцарию, на озёра, отдохните, поудите рыбу и ещё раз всё взвесьте, а то некоторые потом и суицидничают… А? Там рыба, ух, какая! Я был прошлым летом… Вы не рыбак?

– Прекратите, – заорал Джим. – Я всё уже решил!..

Опрятный мужчина наигранно присвистнул:

– Ну вы вообще… Даёте… Орёте тут… В государственном учреждении высшей категории… Я ведь могу, если мне чего покажется, и к психиатру на обследование вас… И казнь того, тю-тю, запретить! Во, чего я могу, а вы орёте…

– Простите… я много пережил за эти дни и мало спал… Я прошу вас, давайте как можно скорее покончим с этим.

– Ну ладно. Я понимаю, что ж. Не шуточное дело – казнить. Что не говори, человек…

– Я же просил…

– Да-да, последний вопрос, тут очень просится телевидение…

– Это исключено.

– Но…

– Нет.

– Всё равно, они заснимут его труп.

– Я протестую.

– Это не в вашей власти, – опрятный мужчина развёл руками.

– Надеюсь, теперь всё?

– Да.

Он отстучал по столу игривый мотивчик из Моцарта, закончив Бетховеном.

– Судьба стучится в дверь! – он хихикнул. – Ну тогда, значит, прям сразу в Камеру Наказания?

– Я не умею стрелять.

– Это вам, когда нужно, подскажут. Но вначале беседа.

– Беседа?!.. С кем? – опешил Джим.

– Как с кем? С ним. С Авелем Чапменом.

– Что?!.

– Таково правило.

– Но… Зачем?

– Да так… Мало ли вы хотите что-нибудь…

– Я не хочу.

– Может быть, он хочет.

– Да мне плевать…

– Вам плевать, – качнул головой опрятный мужчина, – а закону нет.

– Ну знаете ли… Да спросите у него, может, он сам не хочет…

– Понимаете, господин Уитмен, это не важно. Есть правило о том, что палач, то есть, в данном случае, вы, должен провести с казнимым, то есть с Авелем Чапменом, пятнадцать минут с глазу на глаз. И нам нет никакого дела, что вы будете там делать: ругаться, философствовать, молчать…

– Я не пойду.

– Тогда прощайте.

Он потянулся к кнопке на столе.

– Хорошо… Делайте что хотите, – устало махнул рукой Джим.

– Ну и отлично. Тогда, значит, подпишите вот здесь.

Джим, не читая, подписал.

– Хм. Ну ладно, я оглашу вам вслух. Это я спрашивал… Это тоже… Вот. Приговор по виду номер один литера “А” будет производиться из револьвера системы Кольт, модель “Питон”, длина ствола четыре дюйма, калибр Магнум .357, 1997 года выпуска, 671636 АЯ…

IV

Его долго вели извилистым лабиринтом, находящимся под зданием Комитета Наказания. Коридоры были похожи друг на друга и напоминали огромную каменную змею, застывшую или уснувшую. Множество одинаковых дверей и поворотов сменяли друг друга, как закольцованная плёнка. Наконец, провожатый остановился около одной из них. Камера Наказания… Здесь… Через пятнадцать минут… Провожатый нажал на кнопку и буркнул пароль. Избушка, избушка, стань ко мне передом, к лесу задницей… Дверь открылась. Джим вошёл. Камера была небольшая, с низким потолком, почти касавшимся головы вошедшего, и тусклым призрачным светом, льющимся на её белые стены. Вся белая… Как в раю… Оставь надежду, всяк сюда входящий… Дверь захлопнулась.

Дверь захлопнулась. Время пошло. За невидимым стеклом вполоборота сидел человек. Стекла действительно не было видно; полная иллюзия, что они находятся в одной комнате, ничем не разграниченной. Но оно было. Так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят…

Джим присел на стул. Авель Чапмен медленно повернулся. Джим жадно впился в его лицо. Перед ним сидел молодой человек лет двадцати пяти. Худощавое лицо, глубоко посаженные глаза, большой лоб, тонкая верхняя губа и пухлая нижняя… Джим пытался впитать каждую черту, ничего не пропустить. Крутой подбородок был чуть вдавлен назад. Во всей фигуре читалась некая зависимость, слабость – он сидел сгорбленный, зажатый, осторожно выглядывая из-под мощного лба и медленно растирая пальцы, будто их грея. Джиму сначала показалось, что всё в Чапмене выдает убийцу, свидетельствует, но чем больше он вглядывался в его облик, тем больше убеждался в том, что Авель Чапмен ничем не отличается ни от Адольфа, ни от брата Юджина, ни от Билли Блейка, ни от него самого. Его невозможно узнать в толпе. Отличить.

Они смотрели друг на друга с минуту.

– Очень холодно, правда?

Джим ничего не ответил. Ему было скорее жарко.

– Вы убьёте меня?

– Нет, – против воли произнёс Джим.

– То есть? – он поднял брови, плечи его чуть-чуть расправились.

– Я тебя казню.

– Не делайте этого, прошу вас.

Джим молчал.

– Я не хотел убивать вашу жену.

– Однако убил.

– В меня вошёл бес и велел убить её…

– Интересно. И как он выглядел?

– Он был похож на Папу Римского, только весь волосатый…

– Не притворяйся больным. Эксперты признали тебя полностью вменяемым и отвечающим за свои поступки.

Чапмен продолжил не сразу.

– Я и не говорю, что болен, я говорю, что в меня вселился бес и…

– Хватит.

– Вы не верите в бесов?

– Я не верю тебе.

Наступила тишина.

– Я прошу вас, не убивайте меня.

Джим молчал.

– Во имя Бога.

– Ты веришь в Бога? – удивился Джим.

– Конечно.

– Как же ты…

– Я же говорю вам, пришёл бес и приказал убить вашу жену…

– Это я уже слышал, придумай что-нибудь поинтересней.

– Ведь сказано “не убий”…

– Это будет не убийство.

– Возлюби ближнего твоего, как самого себя… Вы бы самого себя убили?

– Да. Если бы перед этим убил свою жену.

– Но ведь сказано, что должно прощать врагов своих.

– Своих.

– Любить!

– Своих!

– Неправда, всех!

– Может быть. Но я всё равно вышибу твои проклятые мозги.

– Я не боюсь смерти.

– Так почему же ты просишь не убивать тебя?

– Мне нужно время на покаяние.

– У тебя есть ещё чуть меньше пятнадцати минут, не трать драгоценное время, – усмехнулся Джим. – Я не буду тебе мешать.

Чапмен опустился на колени и стал что-то шептать. Его слова звучали всё громче.

– …Господи, прости Джиму Уитмену грех его, ибо он не ведает, что творит. Прости, что он хочет лишить меня жизни, дара Твоего, ибо он омрачён гибелью жены своей, к которой, как Ты знаешь, я не причастен. Аминь.

Он поднялся с колен и повернулся к Джиму:

– Я не хотел больше говорить с вами, но Бог сказал мне, чтоб я попытался спасти вас.

– Меня?!

– Да. Он просил напомнить вам, что не убил Каина. И ещё просил напомнить вам слова, сказанные первому убийце: И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей… Я брат твой, не делай мне зла.

– Почему бес вошёл в тебя, ведь ты “на ты” с Богом?

– Это наказание. Так бывает. Я много молился в миру, практиковал разные медитации и впал в прелесть… Это тяжело объяснить.

– Я читал про прелесть.

– Тогда вы можете хотя бы приблизительно понять. Но я тоже читал в своё время, а на самом деле всё совсем не так, всё по-другому. Просто всё по-другому. Это нужно пережить – только тогда можно понять.

– Я всё равно убью тебя, Авель.

– Но я не убивал вашей жены, не убивал! – взмолился Чапмен.

– Я уже слышал, что её убил бес. Но человеку, которым повелевает бес, незачем жить.

– Нет, я на самом деле не убивал её. Я сейчас всё объясню. Её убили, не знаю зачем, одни люди, а мне за большие деньги предложили взять вину на себя. Моя жена и мать находятся в нищете, а я не могу уже год найти работу. Те люди говорили, что вы ни за что не решитесь привести приговор в исполнение, и, следовательно, мне грозит только пожизненная изоляция. Я решил пойти на это, я люблю одиночество, люблю читать, сам пишу. Условия хорошие, часто пускают на встречи родственников, можно даже раз в неделю оставаться наедине с женой.

– Этого не может быть! Ведь есть же свидетели, следователи, инспекторы, экспертизы… Кому нужно было убивать Мишель? – у Джима закружилась голова.

– У них всё куплено. Я не знаю, кто они и зачем им понадобилось убивать вашу жену. Но они очень влиятельные люди. Это большие деньги, господин Уитмен.

– Ты врёшь… Я всё равно прибью тебя… Уничтожу… Раздавлю, как таракана, как вшу… Я не верю тебе…

Джиму казалось, что из-под ног уходит земля и сам он теряет равновесие; он ощутил неминуемость падения. Падения в ничто. Падения в никуда. Сейчас… Здесь… Через секунду… Через миг… Через шаг… Мысли метались, как тараканы ночью на кухне при неожиданно включённом свете, сшибались вместе и снова разбегались в разные стороны. Всё смешалось.

Вдруг Чапмен распрямился. С плеч упала прежняя тяжесть, он широко расставил ноги и, подняв голову вверх, уставился на Джима.

– Ну что ты? Что ты смотришь на меня, как девушка, возвращающаяся из церкви в белом фартучке и вдруг первый раз в жизни увидевшая набухший член, забрызгавший ей весь фартучек?.. Я!.. Я убил твою сучку. Я, – он смаковал каждое слово. – И, как видишь, не жалею. Ни капли раскаяния.

Его голос из глухого дрожания превратился в звонкий и свободный, в голос здорового и вполне довольного жизнью молодого среднестатистического землянина с лёгким налётом придури.

– Я прирезал эту смазливую дрянь и отымел её два раза. Два. До – и после. Ну “до” описывать тебе не стоит, ты её и сам так и сяк имел лет… – он взглянул испытующе на Джима, – …лет десять, как минимум.

– Заткнись!

– Ну ты, дружок, надо сказать, перестарался, – продолжал Авель. – Такого разверзнувшегося, как небеса, влагалища я ещё никогда не пробовал. Никакого удовольствия. Такое ощущение, что там целая рота копалась. Хотя, наверное, так и было.

Джим рванулся к нему. Чапмен от неожиданности вздрогнул. Джим не пробежал и двух шагов. Со всего маху он сшибся с невидимым стеклом и упал навзничь.

– Браво, нокаут! – Чапмен, хохоча, зааплодировал в ладоши. – Ур-р-р-ря! Раз, два, три, четыре… Джимми, вставай, ты должен нанести ответный удар, ты сможешь. Вставай! Шесть… Восемь…

Джим с трудом поднялся. Удар был действительно сильный.

– Молодчина! Я всегда верил в тебя, мой мальчик! Может, ещё попробуешь? Дай ему сдачи, не раскисай.

Джим медленно вернулся на стул и, тяжело дыша, угрюмо уставился в пол.

– Слушай, как на корриде! Спасибо, друг. Спасибо. Но, честно говоря, ты был не матадором, ты был быком, – Чапмен снова заржал.

Джимми, соберись… Ему это и нужно: чтоб ты сидел, уставившись в пол, и тяжело дышал… Давай… Ты сможешь… Ещё несколько минут и всё… Несколько минут и я… Джим выдохнул и посмотрел в потолок, затем перевёл свои чёрные глубокие угли на Чапмена и тихо, скривив губы, сказал:

– Ну что ж, поговори. В конце концов, это всё, что тебе осталось в твои последние минуты. Интересно, сколько их ещё у тебя? Минут, наверное, шесть. Нет, Авель, не расстраивайся, я думаю, все семь!

Ноздри Чапмена расширились, но улыбка стала ещё шире.

– Я знал, парень, что ты поймёшь меня. Спасибо! Спасибо, – и он потряс рукой в пустом воздухе, будто пожимая невидимую десницу. – На чём, бишь, я остановился… Ах да. “После”. Ну это совсем другое дело, так что не надо было так нервничать. Ну я понимаю, конечно, честь семьи, честь семьи превыше всего и всё такое. Ну а что я? Я ничего. Я даже подтверждаю – у тебя классная кукла. Первый класс! Была… А теперь нет. Бог дал, Бог взял. Так, кажется, вы говорите?.. Господи, Джимми, – глубокомысленно продолжал Чапмен, – одной бабой меньше, одной больше! Нам ли, двум здоровым молодым мужикам, переживать по этому поводу?! Ну ладно я… А ты свободный гражданин великой планеты, живёшь в это славное гуманное время расцвета цивилизации, у тебя ещё вся жизнь впереди, столько ещё влагалищ раскроются перед тобой, как врата рая. А ты горюешь из-за какой-то одной уже почти старой норки, срок годности которой уже истёк, приходишь ко мне и говоришь – я тебя убью! Нехорошо, нехорошо, – он покачал головой.

Господи, помоги мне выдержать!.. Господи, прости мне грехи мои и не оставь меня в этот час смертный!..

– В некотором смысле, Джимми, ты должен сказать мне спасибо. Я освободил тебя от всех тягот семейной жизни без единой потери совместного капитала (я думаю, не маленького)! Да ты мне должен пожизненную пенсию выписать вместо того, чтобы сидеть здесь да сверкать своими глазёнками на меня. Так и мечет молнии, так и мечет! Остынь, мальчик, не загорюсь.

– А ты ведь не знаешь, какую казнь я выбрал тебе.

Авель умолк на секунду, как бы давая возможность договорить. Но Джим молчал. Авель пристально посмотрел на него.

– Какую, какую… Вид первый, литера “А”.

– Ты уверен? – Джим хотел приподнять одну бровь, но приподнялись обе.

– Ты же добрый. Тебя и после неё совесть будет мучить и кошмары ночные. Стул на нервной почве испортится, заработаешь язву и болезнь Бишопа или ещё какую-нибудь херню и отправишься через пару годков вслед за мной… в ад. А я уж там тебе подготовлю сретенье Господне, местечко забью. Это я тебе говорю, – он ударил себя ладонью в грудь и быстро вскинул руку вверх, – великий Чапмен, повелитель тьмы, трахнувший твою жену два…

– Заткнись, – заорал Джим, и его крик глухо заполнил своды белой комнаты.

– Ты думаешь, я Авель Чапмен? Ну, они, впрочем, тоже так думают. А я, знаешь ли, – он наклонился вперёд и тихо сказал, – я сам Сатана, древний змий, хитрый-хитрый, мудрый-мудрый. Ты меня убить хочешь. Думаешь, легко убить сатану? Нет, Джимми, не легко. Практически невозможно.

И он залился слюной злорадного смеха.

– Да, я выбрал первый вид, литера “А”, но я все переиграю, я добьюсь пересмотра дела, заплачу всем, всё истрачу, но добьюсь своего. Тебя переведут в последнюю категорию, и тогда я выдумаю такую казнь, что сам сатана ужаснётся. Ты думаешь, он тебя с радостью примет в свои объятья, в круг друзей вменит? Нет. Ты сатанахульник. Ты назвался сатаной, а он горд, он тебя за это так… В общем, ты понял, – Джим задыхался.

Левая щека Авеля Чапмена задёргалась, он перестал смеяться и, серьёзно глядя Джиму прямо в глаза, тихо растянул слова:

– Она молила меня о пощаде, ползала в ногах, предлагала деньги, себя. Предлагала отдаваться мне регулярно и так, как я захочу. Она потеряла человеческий облик. Страх изменил её. Я согласился её не убивать, если она мне отдастся с нежностью и страстностью – вы же актриса, сказал я…

В камере, где-то в районе потолка, раздался металлический женский голос:

– Господин Уитмен, пятнадцать минут прошли. Через минуту у входа появится ящик с пистолетом.

Голос умолк. Авель заторопился. Джим запел во весь голос гимн Союза Земли. Авель орал.

– …страх немного подпортил впечатление, но, всё равно, это была её лучшая роль, потому что гонорар был фантастический – жизнь! И я был единственным зрителем. Она играла для меня одного. Она играла со мной…

Джим забыл слова гимна и перешел на какую-то песенку из детства, забыв и её, стал просто орать. Чапмен кричал всё громче и быстрее. Их крики слились в одну ужасную какофонию смерти. Предсмертный крик.

– …а потом, когда я уже вытащил все внутренности, я снова овладел этой пустой, остекленевшей блядью…

Джим сорвал голос и стал рычать, но теперь он слышал всё.

– …да, блядью. Потому что она отдалась мне, как последняя шлюха, живая и мёртвая. А какая она была важная и высокомерная в том магазине, она делала покупки… А потом она была вся влажная от пота, половой слизи и страха… Когда люди боятся они покрываются слизью, которая воняет хуже дерьма!..

Джим бросился к стеклу и заколотил в него, невидимое и непускающее, затем – к двери, хаотически барабаня всем, чем попало, и шепча сорванным голосом:

– Выпустите!.. Выпустите меня, я больше не могу…

– …я сразу узнал её, когда увидел…

Слева от Джима что-то зажужжало. Он дёрнулся на звук. Из стены выехал ящичек. В нём лежал револьвер системы Кольт, модель “Питон”, длина ствола четыре дюйма, калибр Магнум .357, 1997 года выпуска, 671636 АЯ.

Как им пользоваться?.. Как и все добропорядочные и законопослушные земляне, Джим никогда не видел оружия, запрещённого в 2100 году. Показ и описание оружия по закону приравнивались к порнографии и грозили немалым сроком. Лишь скудные описания в старых, не попавших под запрет, книгах.

– Господин Уитмен, – опять появился голос. – У пистолета две главные части – дуло и ручка. Дуло легко отличить от ручки: оно тоньше и длиннее и имеет сквозное отверстие.

Джим судорожно схватил пистолет.

– Господин Уитмен, соблюдайте правила техники безопасности. Не делайте никаких резких движений. Все действия должны производиться осторожно, медленно и плавно…

– …я видел все её фильмы. В 2130 году, дождливым вечером первого февраля, я увидел её первый фильм, римейк старой картины “Мои ночи прекраснее ваших дней”…

– …теперь плотно обхватите ладонью ручку. Просуньте указательный палец в отверстие – это курок…

– …с тех пор я не пропускал ни одного её фильма. Я помню их наизусть…

Авель в экстазе метался по своей половине.

– …плавно нажмите на курок. По поводу стекла не беспокойтесь – оно пулипроницаемое. Удачного выстрела!

Голос замолчал.

Авель остановился на полуслове и, глупо смотря на дуло пистолета и его продолжение – глаз Джима, приоткрыл рот, беззвучно, как рыба.

Прошла секунда.

– Прокляни сатану, – всё тем же сорванным шёпотом нарушил тишину голос Джима.

Чапмен стоял растерянный, казалось, он ничего не понимает, будто его разбудили среди ночи.

– Прокляни сатану, и я оставлю тебе жизнь.

Снова тишина.

– Как?.. – неуверенно спросил Авель.

– Скажи, что он сраная задница и криводухий урод.

– Сатана, ты сраная задница и криводухий урод, – всё так же неуверенно повторил Авель, неловко оглядываясь по сторонам.

– А теперь ступай к нему в самое пекло.

И Джим нажал на курок.

Раздался громкий выстрел. У Джима заложило уши. Господи, я не знал, что так громко…

Когда Джим открыл глаза, перед ним, дрожа, стоял живой Авель. Рядом с левой ногой текла небольшая жёлтая струйка.

– Ничего страшного, господин Уитмен, – ободрил, не меняя интонаций, металлический голос. – У вас ещё целая обойма. Цельтесь тщательней. Сконцентрируйте внимание, сохраняйте спокойствие и не забывайте о плавности нажатия.

Джим провёл рукавом пиджака по лбу и снова вскинул руку. Жарко… Джим снял пиджак и сорвал галстук.

Вдруг Авель заорал:

– Ну стреляй же, стреляй, слышишь, стреляй, – он бил ладонями воздух, их останавливала могучая невидимая сила невидимого стекла.

Джим опустил пистолет.

– Плохо просишь.

Авель сполз по стеклу и, катаясь по полу, верещал:

– Убей меня, умоляю тебя, убей… Хватит… Я не могу больше… Убей…

Джим медлил.

Авель забился в конвульсиях на одном месте и вдруг, схватив руками лицо, зарыдал. Его спина дрожала, как у нашкодившего ребёнка, которого выпорол отец. Хватит… Довольно.

Джим прицелился.

И понял, что не сможет. Чёртов закон…

Он проклинал закон, принятый Правительством Союза Земли в 2100 году. По нему смертная казнь заменялась пожизненной изоляцией, и лишь за убийство близкий родственник жертвы, достигший четырнадцати лет, имел право приговорить преступника к смерти. При этом он был обязан сам исполнить приговор.

Авель замер. Авель стих. Авель приподнялся и облокотился на стул. Глаза Авеля распухли и покраснели от слёз. Авель пытался вытереть слёзы и сопли.

– Прости меня…

И добавил в пространство, не обращаясь к Джиму, а словно вспоминая что-то:

– Делай дело своё скорей – и иди с миром. Я отпускаю тебе грех твой, ты поступаешь по справедливости…

Джим сел. Авель редко всхлипывал.

– Почему ты убил её?

– Ты не поймёшь… Про это можно читать, можно слушать, думать, но надо пережить, чтобы понять.

– А ты попробуй, сделай так, чтобы я понял.

– Ты думаешь, я знаю? Я не знаю всего.

– Скажи что знаешь.

– Много надо сказать. Двумя словами не отделаешься.

– Скажи много. Я не спешу.

– Ты что – священник? – он усмехнулся.

– Нет. Но ты убил мою жену. Я хочу знать – почему.

– Да пошёл ты…

– Господин Уитмен, ваше время истекло. Приводите приговор в исполнение, – опять раздался мёртвый женский голос с каменных небес.

– Дайте мне ещё пятнадцать минут.

– Ваше время истекло.

– Я сказал, дайте ещё пятнадцать минут, – заорал Джим, тем, что осталось от его голоса.

– Ваше время…

– Послушайте, вы, идиоты, этот парень убил мою жену – я хочу знать, почему. По-моему, я имею на это право. И если кто-нибудь, железная леди, войдёт вон в ту дверь и захочет меня лишить моего права, я пущу ему пулю в лоб. Договорились, железный дровосек?

Послышался шум.

– Хорошо, господин Уитмен, вы получаете ещё пятнадцать минут, но запомните, это против правил.

Голос умолк.

Наступила тишина.

Джим снова вглядывался в это лицо, лишившее его счастья. Промелькнуло что-то красивое и благородное в этом лице, что-то новое, чего он не видел прежде, как будто слёзы смыли с лица грим.

– Где ты учился?

– Я недоучился… В центре…

– В какой школе?

– Имени Второго Конгресса.

– Да? Я окончил её же с отличием в 2120 году, до сих пор вишу на доске почёта.

– Может быть. Я туда не заглядывал.

– Ты говоришь, недоучился.

– Я бросил школу за несколько месяцев до окончания.

– Тебя выгнали?

– Нет.

– Был конфликт?

– Нет. Нет, ничего такого.

– И больше нигде не учился?

– Нигде.

– Почему?

Авель помолчал.

– Я увлёкся литературой, хотел стать писателем.

– Стал?

– Нет.

– Почему?

– Почему… Не знаю, как объяснить. Я как бы покатился…

– Покатился?.. Не было денег?

– Да нет. Я имею ввиду мою личность. Ну, нравственность… – он засмеялся. – Смешно, человек, убивший вашу жену, говорит с вами о нравственности. Это смешно. Хватит.

– Мне не смешно. Уже несколько дней, благодаря тебе, мне не смешно. Так давай, попробуй, верни мне смех, поговори со мной о нравственности. Ты веришь в Бога?

– Когда-то.

– Что – когда-то?

– Верил. Отец, рано умер и не оставил мне ничего, кроме веры. Умирая, он сказал: дай мне слово, Авель, что никогда и ни при каких обстоятельствах ты не оставишь Всемирную Церковь Всех Религий и Бога Её. И я дал слово и верил, исправно служил матушке Церкви. В то время я уже начал увлекаться литературой и много читал. Я перечитал все старые книги. Многих из них я полюбил. Я полюбил Ницше и Шопенгауэра, Камю и Кафку, Эверса и Гофмана, Рембо и Бодлера, Борхеса и Набокова, Достоевского и Толстого…

Лет в пятнадцать я стал задумываться. И тогда я вдруг многое не смог понять. Я не смог понять, почему критика Правительства – самый смертный грех. Я не смог понять, как можно венчать гомосексуалистов. Я не смог понять, кто же в конце концов Бог этой Всемирной Церкви: Христос, Магомет, Будда, Кришна, Всемирная Душа, Матерь Мира, Случай?.. Я всего этого не мог понять, но продолжал исправно ходить в Церковь и поклоняться туманному Богу её.

Примерно в то же время, я вкусил женщину. Случайно. Я даже и не хотел, я считал прелюбодеяние большим грехом. Но так получилось. Спасибо «длинноногой Джуди». Её так все называли, по-моему, после какого-то фильма. На самом деле она была Софи. О, какие у неё были ноги, когда она запрокидывала их, то могла достать до потолка! Я хорошо помню тот день, она привела меня в свою маленькую уютную комнатку послушать новые записи. Вначале мы действительно их слушали, потом танцевали под них, под них же и переспали… С того дня жизнь моя перевернулась. Женщины стали для меня центром вселенной, они сводили меня с ума. Я пережил множество романов. Я без ума влюблялся почти в каждую, с которой сводила меня жизнь. Сейчас я мало кого вспомню, их лица, имена стёрлись из моей памяти, превратясь в одно аморфное и безликое существо…

Женщины тоже мной увлекались. Я бросал на завоевание всю энергию, весь свой талант и пыл, каждый раз меня посещало вдохновение, я упивался игрой, быстро добивался победы – и наслаждался её плодами, будто годами не знал женщин, будто завтра умру. И только тогда мне казалось, что я живу, только тогда я ощущал себя живым. Мои пассии быстро мне наскучивали, и появлялся новый объект желания.

Совесть я заглушил уже третьей женщиной. Тяжелей было научиться оставлять. Особенно сильно и долго я мучился с первой, с Джуди. Но и она же помогла мне проще относиться к жизни. Она надоела мне уже через месяц, но я продолжал встречаться с ней полтора года и всерьёз думал о нашей свадьбе. Наша совместная жизнь превратилась в сущий кошмар, а я продолжал с ней жить. Однажды, напившись, я всё ей выложил. Наутро, проспавшись, я с ужасом осознал происшедшее. Меня мучила совесть, я побежал к ней вымолить прощение и сказать, что всё это ложь, пьяные бредни. Она беспечно открыла мне дверь в ночной рубашке и провела в спальню познакомить со своим новым парнем, который лежал в постели в моём халате и мило улыбался. С каждой последующей было расставаться всё легче, и в конце концов я стал искренне проповедовать философию цветка. Как у одного русского, я забыл его имя, ну там, где: хорошо сорвать цветок у дороги, понюхать его и пойти дальше, выбросив без всяких сожалений.

Тогда я уже делал первые неловкие попытки в литературе. Времени не хватало ни на что. Я стал плохо учиться – из лучшего ученика превратился в среднего, а для меня это было невыносимо. Или первым или никаким. В общем, я бросил школу. Наконец, меня впервые напечатали. Напечататься в “Clean Peace” не дурно для семнадцати лет. Успех вскружил мне голову. Я ещё больше поверил в свой талант, мне грезилась необыкновенная судьба. Я обещал матери, что через два года смогу зарабатывать литературой и себе и ей и не только на жизнь. Она в свою очередь обещала помогать деньгами эти два года…

– Господин Уитмен, дополнительные пятнадцать минут истекли, – перебил Авеля всё тот же голос. – Приводите приговор в исполнение.

– Дайте ещё пятнадцать, – попросил Джим.

– Господин Уитмен, – на смену металлическому женскому голосу пришёл мужской фальцет, – вы забываетесь. Мы и так пошли вам на уступки. Вы непосильно обременяете наше терпение…

– Вы дадите мне столько времени, сколько я захочу, – рявкнул сорванным голосом Джим.

– Господин Уитмен, господин Уитмен, – забеспокоился фальцет. – Это невозможно. Уже пятнадцать минут, как должна начаться следующая казнь.

– Что? Ведь по данным Комитета, казни производятся не более одной в месяц…

Мужской фальцет сменился другим голосом погрубее:

– Слушайте, если не хотите неприятностей…

Джим выстрелил в потолок.

– Уитмен, вы что, сошли с ума?!

Ещё и ещё.

– Вы за это о…

Послышалось шипение, и всё смолкло. Джим посмотрел на Авеля.

– Я стал ещё больше времени тратить на женщин. Писал мало, читал еще меньше. За два года меня напечатали всего два раза. По истечении срока, мне уже было стыдно брать деньги у матери, я начал подрабатывать в разных местах, и это меня угнетало. Писал ещё меньше, читать вообще не читал. Но продолжал искать свежих ощущений, приносящих удовольствие. Проходить диковинными странами и срывать диковинные цветы.

А потом что-то вдруг во мне порвалось, как натянутая струна. Мне кажется, я даже слышал её глухой, как звон колокола, звук. В тот вечер я первый раз спал с молоденькой фотомоделью-негритянкой, в которую, как всегда страстно, был влюблён. И вот, когда я кончил, я и услышал этот звон. Я ничего не почувствовал. Только холодный анализ: я кончил, сперма белой струйкой перетекает из меня в неё. Как молоко. И всё. Я думал, это пройдёт. Но это не прошло. Я больше ничего не чувствовал. Ни с ней, ни с другими. Я перепробовал разные извращения, но ничего не могло пробить моё бесчувствие. Я остыл. Я попробовал уйти в работу. Но я начинал рассказ, роман, стихотворение, писал несколько строк – и всё. Я не мог больше писать! Я был пуст. Я попробовал читать. Но все книги, даже ранее любимые, теперь казались мне… ненастоящими. Я попытался жить жизнью среднестатистического землянина, даже женился. Но и это не помогло. Я ничего не чувствовал. Единственное, что я чувствовал – это моё бесчувствие. И это было больно. В старых книгах те, кому плохо, много пьют или идут к друзьям и тем спасаются. Но, вы знаете, не так давно они запретили и спиртное, а граждане законопослушны. Настоящих же друзей у меня не было. Никогда. Наверное, мне надо было сходить к священнику, но я уже не верил в их многоликого Бога. Или к психиатру. Но меня воротило от мысли, что со мной будут говорить, как с больным, и ещё, чего доброго, упекут в психушку. А ведь я не больной. Просто в реальности я переступил черту, зашёл чуть дальше других. Может быть, потому что шёл в другую сторону.

В тот день жена, уходя на работу, послала меня в магазин. Там я и встретил вашу жену. Я сразу узнал её. Я любил в своё время её фильмы. И, когда я увидел её, со мной произошло что-то невообразимое. Во мне снова что-то зашевелилось, всколыхнулось, и я вдруг снова почувствовал себя живым. Вы не поймёте, это не описать, это надо пережить… Шевеление переросло в клокотание, какое-то неведомое доселе влечение овладело мной. Желание чего-то невероятного, чего я никогда не пробовал, наполнило меня. Сродни желанию женщины, но гораздо сильнее. Я чуть не засмеялся от счастья, я смотрел на неё и радовался. Правда, всё не мог понять чего именно хочу, так неожиданно было нахлынувшее. И, наконец, понял. Я понял, что хочу её убить. Я уже был во власти этого нового ощущения и совсем не удивился, хотя до этого ничего подобного у меня не возникало. Мне казалось, я на грани перехода в высшую реальность, что я в шаге от абсолютной свободы. Так близко, что уже появилось полное ощущение этой свободы и надмирности. Я всерьёз подумал, что могу сейчас взлететь, или разорваться на множество частей и заполнить собой всё. Я уже не владел собой. Я уже был там. А тут у меня оставалось одно маленькое последнее дело. Я побежал в соседний отдел, купил кухонный нож… Всё.

– Как она умерла?

– Достойно.

– Как?

– Я подошёл к ней. “Вам плохо?” – спросила она. Да. “Давайте я вас посажу в такси”. Не надо, я живу рядом. “Тогда я вас провожу”. Как хотите… Мы пришли ко мне домой. Я захлопнул входную дверь. Она что-то возмущённо сказала, я не помню что, я достал нож… Говорят, она защищалась. Я не помню. Как только ваша жена застыла – всё кончилось. Ни высшей реальности, ни абсолютной свободы, ни надмирности. Что такое, подумал я, меня обманули? Я стал искать высшую реальность, абсолютную свободу, надмирность, всё то, что было так близко – в ней. Поэтому я достал внутренности и изнасиловал её, если это так можно назвать. Но опять ничего. Прежняя пустота и бесчувственность с ещё большей силой вернулись ко мне.

– Это правда, что когда комитетчики прибыли, ты плакал?

– Да. Но я не жалел вашу жену и не раскаивался, мне было жаль всего того, что я пережил, что было так близко, и что ушло… навсегда.

Они замолчали.

– Я вспомнил. По-моему, она произнесла несколько раз: Джим. Но я не знаю, звала ли она вас на помощь или прощалась.

Они опять замолчали.

В дверь застучали:

– Господин Уитмен, если вы передумали, так и скажите, но это надо кончать. Так нельзя.

– Ещё минуту.

Он встал.

– Я не убью тебя, Авель.

– Я не для этого рассказывал, – Авель тоже встал.

– Я знаю… Я верю…

Он направился к двери, крепко сжав ручку пистолета, и повторил:

– Я верю тебе.

Вдруг лицо его изменилось. Глаза засветились, плечи подались вверх. Он резко развернулся и навёл пистолет на Авеля.

Раздался щелчок.

– Господин Уитмен, это осечка, это бывает. Ещё разок. Может, помочь вам? – снова раздался голос за дверью.

Осечка… Знак Божий… Или что?.. Господи…

Авель растерянно посмотрел Джиму в глаза, в самые глаза. Потом какое-то непонятное выражение сменило растерянность:

– Теперь ты понимаешь меня.

– Прости…

Джим рванулся к двери и одновременно замахнулся выбросить пистолет. Бежать… Бе… Го… Но рука повисла в воздухе. Джим опять повернулся к Авелю:

– Ты думаешь, я – Джим Уитмен? Нет, я – Господь Саваоф, Бог твой, пришедший во плоти судить тебя. Мне отмщение и Аз воздам!

Щелчок. Второй. Ещё щелчок.

Дверь распахнулась и в камеру вбежало человек пять: Билли Блейк с Диком и несколько комитетчиков.

Щелчок.

– Чёрт побери, когда же ты выстрелишь!

И грянул гром.

Авель закричал и схватился за потёкшее плечо.

– Господин Уитмен, стреляйте ещё. Этого не достаточно.

Следующий выстрел попал прямо в лоб, где образовал маленькое красное пятнышко, как у индианки. Пуля прошла насквозь, забрав с собой часть мятежных мозгов Авеля Чапмена, урождённого Моррисона.

– Отлично! Дик, снимай!.. Дурак, лицо Уитмена, труп мы ещё успеем снять! Что вы сейчас чувствуете, господин Уитмен?

Джим Уитмен застыл, как восковая фигура, казалось, он не понимает, что происходит.

– Какое лицо!.. Дик, снимай! Что вы чувствуете?

– Ничего…

– То есть как?

– Пустота…

– А что вы чувствовали за несколько секунд перед казнью?

– Свободу.

– Свободу от чего? – всё больше ничего не понимал Блейк.

– От всего…

Джим с испугом посмотрел на пистолет в своей руке и, как бы желая избавиться, медленно протянул его комитетчику, отстраняясь всем телом. Но вдруг отдёрнул руку и прижал пистолет к груди. Комитетчик вопросительно взглянул на него. Глаза Джима забегали и остановились на Блейке.

– Почему вы снимаете, ведь я не разрешил?

– Господин Уитмен… – комитетчик дотронулся до его плеча.

– Подождите. Я хочу знать, почему он снимает, когда я не разрешил ему снимать. Что ты молчишь, отвечай.

– Господин Уитмен…

– Ну… – протянул Блейк и, пожав плечами, весело окончил, – так бывает.

– Так тоже бывает, – и Джим Уитмен второй раз за день прострелил человеческую голову.

Комитетчики отскочили. Дик уронил камеру и затрясся. Ноги Дика стали вялыми и непослушными, он осел на пол.

Джим Уитмен простоял несколько секунд в задумчивости, затем опустился на колени и заплакал.

V

Его снова вели по долгому – как гудок отплывающего парохода, смешанный с криком чаек – лабиринту Комитета Наказания. Коридоры были похожи друг на друга и напоминали огромную каменную змею, застывшую или притаившуюся. Множество одинаковых дверей и поворотов сменяли друг друга, как закольцованная плёнка. Но он не обращал на это никакого внимания. Ему казалось, что он “сейчас” – это не он “тогда”, или наоборот, он “тогда” – это не он “сейчас”. Он шёл понуро и покорно. Шёл, куда его вели. И вдруг увидел е ё. Мишель…

– Мишель!

В спину больно толкнули. Он попытался вырваться.

– Мишель!!

Толкнули ещё больней. Мишель обернулась на крик и оказалась не Мишелью.

Его во второй раз ввели в Камеру Наказания. Дверь захлопнулась.

Дверь захлопнулась. Оставь надежду, всяк сюда входящий… Где брат твой, Авель?.. Сегодня… Здесь… Смертию да умрет!

По ту сторону стекла дверь распахнулась. Джим в страхе присел на стул вполоборота к стеклу. Здесь сидел Авель… Или это другая камера?.. Где брат мой, Авель?.. Я здесь…

Джим Уитмен медленно повернулся. Напротив в его лицо жадно впилась молодая женщина. Она чем-то похожа на Авеля, странно… А глаза, как у Мишель… Мишель…

– Очень холодно, правда?

К О Н Е Ц

14 – 16 августа 1997 года