День города
Воспоминания – это те сокровища, которые мы можем унести с собой даже в могилу. Самые дорогие из них хранятся на самом дне памяти. Найти их, значит вытащить со дна океана жемчужину, неподвластную ни ворам, ни времени – этому главному невидимому вору, крадущему воспоминания, но и делающему их с каждым годом всё драгоценнее. Время, неподвластное нам, подвластно нашей памяти и воображению.
Из черноты воспоминания доносятся голоса и смех:
– Денёк-то какой, а!
– Денёк что надо. Лужок не дурак, не даром тучки понебу гонял.
– Дети мои, никто не скроется от глаз Божиих: и среди ночи грянет свет и воссияет правда!
Смех.
– А что это за птица – Жарр?
– Ты что не знаешь его?! Это король электронной музыки с мировым лазерным супер-шоу!
– Значит, на “Университете”…
– На “Университете” будет толпа, давай на “Фрунзенской”.
– На “Фрунзенской” в шесть часов вечера после войны.
– Пока-пока.
Но вот память налаживает изображение. Из сталинской школы красного кирпича, с колоннами и барельефами, выплывают пять парней и две девушки в сентябре.
– А я щаз-з к Максу, – это Александр, он самый старший, ему тридцать и у него две дочери – Юнона и Лолита. Бывает.
– Да? – это брат Евгений…
– У меня щи… – это заманивает Макс, изысканный аристократ, любитель комфорта и всяческой неги.
– …моего приготовления… – добавляет девчушка с каре, маленькая, как нимфа – это Ольга.
– …и бутылка водки…
– …а также осталось три сигары…
– …об этом могла бы умолчать…
– …ну так как? – искушают они уже хором.
– Я домой, – это Вячеслав, у него жена на две головы выше него, ему нельзя.
– Дети мои, я не могу вас покинуть!
– А я вас, брат Евгений, – это Танечка, хохотушка и совершенный ребёнок, несмотря на свои двадцать три.
Соглашаюсь и я, и мы плывём по солнечным улицам, хорохорившимся под лето и скрывающим, как женщины, свой сентябрь. И лишь одна лодка в лице Вячеслава отделяется и плывёт к двухметровой жене; и плачет русский баскетбол, ибо она не играет в него, а танцует фламенко. Viva фламенко! Viva Испания!..
Рядом проплывают другие люди – стаями и отдельно – радуясь, что им устроили праздник.
К щам и водке подкупили пельменей. Какие только пельмешки не встречали москвича в голодное время конца второго тысячелетия от Рождества Христова: «бирюлёвские», «останкинские», «русские», «новые русские», «домашние», «богатырские», «как у мамы», «как у папы»…
Макс живёт недалеко. Быстро и чётко заняв позиции, мы раздвинули стол, разогрели щи, порубали салат из бесцеремонно найденных в холодильнике братом Евгением овощей, сварили пельмени и уселись напротив окна и солнца.
– За тебя, Москва!
Поехали! По стеночкам наших пока ещё здоровых внутренностей побежала морозильная беленькая и тут же за ней в погоню горячие щи. Щи были наваристые, жирные и густые, с кусками мяса, важно плавающими среди прочей радости.
– За автора щей!
Поехали!
– За нас, дети мои!
Поехали!
– За Жарр-птицу!..
– За Лужка!..
Водка быстро затерялась в черноте наших внутренностей и напоминала о себе лишь специфическим привкусом во рту и сладким туманом в голове.
– У меня где-то ещё полбутылки коньяка.
– Все на поиски коньяка! – это Александр №2 (почтенный папаша Юноны и Лолиты имел особенность, весьма, впрочем, распространённую: садился пить один человек, а вставал, если мог, уже совсем другой).
Коньяк находит – как и полагается доброй хозяйке – Ольга.
– За Ольгу!..
– За Танечку!..
– За ПЗД!..
Пусто становится на нашем столе и весело на душе.
– До выхода остаётся тридцать три минуты.
– Ой, мне надо позвонить, дети мои, другим детям моим, – брат Евгений встаёт слегка пошатнувшись. – Спокойно. Так… Как у тебя работает этот чёртов супер-телефон?
– Так и так, враг цивилизации.
– Спасибо. Главное, всё понятно. Ура! Заработала!.. Алло… Алло!.. Дочь моя, во истину неисповедимы пути Господни. Я оказался не там, где ожидал, поэтому мы встречаемся на “Фрунзенской” в шесть часов вечера после войны… Позвони остальным… Пока.
Брат Евгений возвращается в строй.
– Макс, а у тебя вторая половинка коньяка нигде не завалялась? – интересуется Александр №2.
– Увы… Господа, сигары!
И господа задымили. А дамы изредка прикладывались к их сигарам, что, по мнению господ, выглядело весьма эротично.
– Чего-то мне уже никуда не хочется, – жалуется Макс.
– Что за разговорчики в строю? Не падайте духом, поручик Голицын, – на блатной манер «злыми голосами» запел Александр №2.
– Это Дрёма, сын мой, гони её к едрённой матери, – зевнул брат Евгений.
Средь клубящегося в солнечных лучах густого голубовато-серого с золотым отливом сигарного дыма опустилась тишина.
– Мне пора дочку у тёщи забирать, – выплыл из Дрёмы Александр №2.
Забегали, засуетились, заубирали посуду…
– Таня, не мой, я приду помою…
– Ничего-ничего…
– Поторапливайтесь, барышни, тут вам не институт благородных девиц, а день родного города, – это Макс такой суровый.
На улице опять встречаются радостные люди, теперь кажущиеся ещё радостней.
– Меня тёща убьёт!
– Александр, успеем! Мы будем идти быстро, мы будем идти очень быстро, мы будем всё и вся сметать на своём пути, как ветер, как ураган, как смерч. И мы успеем! Ты мне веришь?
– Макс, купи жевачку, чтоб тёща не унюхала чудодейственный эликсир.
Всё складывается как нельзя лучше: и к тёще успеваем, и водку она не унюхивает. И появляется круглощёкая шестилетняя Ло, серьёзно-спокойная, как японка. Лола… Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел…
– Опаздываем, ребятушки, – это жизнерадостная раскрасневшаяся Танечка. И как она умудряется замечать такие мелочи?
И мы припускаемся… В вагоне смеёмся, шутим, в общем, происходят те редкие минуты радости, когда “гармония спускается на нас, и нами движет счастливое сейчасье”.
– Арбатская – вываливаемся!
Выходят почти все. Станция ожила, на ней не осталось мёртвого места. “Арбатская” кишит плотным человеческим желе. Александр №2 сажает Лолу на шею, и мы становимся частью желе.
– Переход на станцию “Библиотека имени Ленина” закрыт, – невозмутимо сообщает мёртвый голос.
Мы протискиваемся обратно, и вагон несёт нас вспять. Очень медленно в людском желе мы просачиваемся на “Театральную”.
– Переход на станцию “Охотный ряд” закрыт.
– Это засада!
Мы решаем пробиться через кольцо. Но сердобольные члены желе сообщают, что кольцо тоже перекрыто. Мы окружены! Наша милиция нас бережёт. Мы выходим на улицу. На улице по-прежнему с людьми заигрывает солнце, а люди целеустремлённо движутся по направлению к юго-западу. Мы доходим до “Кропоткинской” – закрыто. Доходим до “Парка культуры” – та же история. Мы берём пива и идём дальше.
– Ещё не было ни одного места, куда бы я хотел попасть и не попал, – это Макс вдруг записался в оптимисты.
Толпы людей продолжают идти с серьёзным собранным видом по направлению к юго-западу. Время идёт тоже. Лукавое время притаилось и идёт с нами нога в ногу, идёт незаметно, будто его и нет. Но оно есть. Оно идёт, невидимое, без отражения, идёт, оторвавшись от земли на несколько сантиметров, идёт, не оставляя следов, не отбрасывая тени, и высасывает из нас по капельке – жизнь.
Когда пиво кончается, мы тут же, заняв у Макса, добываем новое. Пиво напоминает о себе, не только заканчиваясь, и тогда мы посещаем кусты, в которых периодически кого-то уже рвёт, разрывает на части все внутренности, будто в сказочном Вьетнаме.
Троллейбусы и автобусы проезжают мимо, не останавливаясь. Но вдруг один останавливается. Идёт до “Спортивной”! Мы ринулись к спасительным дверям… Но успеваю только я: двери, на секунду открывшись, закрываются, и синий троллейбус спешно несёт меня к заморской невидали – Жарре – и от друзей, застывших в нелепых позах и провожающих меня мутноватыми от алкоголя и непонимания глазами. Девушки в троллейбусе хихикают и о чём-то шутят, кокетливо щурясь, как Ленин. Но мне не до девушек, мне, может быть, первый раз в жизни не до девушек! Мне до друзей. Я требую немедленной высадки.
– На остановке – пожалуйста.
– Мне сейчас надо!
– Сейчас нельзя. Только на остановке.
– Дяденька, мне надо здесь!
– Ты что дурак, здесь нельзя?!
Троллейбус, постоянно спотыкающийся, облепляют, как мухи в Африке, люди и назойливо предлагают денег или просто просят пустить и довезти до Жарре. Наконец, троллейбус доползает до остановки: я выскакиваю и, как угорелый или ошпаренный в бане, бегу назад. Люди расступаются неохотно и удивлённо – я единственный, кто бежит, и бежит против течения!
И вот появляются они, потерянные, как рай, друзья.
«Где вы теперь и с кем,
кто хочет быть судьёй,
кто помнит все имена?
Нам не хватает тем,
не нарушай покой,
эта ночь слишком длинна…»
Мы любили эту песню. И, правда, где вы теперь, друзья моей юности, где наши несбывшиеся надежды и горячие сердца, где время нашей молодости, когда дни были длиннее, солнце ярче и светлее, девушки красивее, а мёд слаще? Как бы я хотел найти вас вновь, найти вас прежних, и тот день, и себя, найти, как тогда, обогнав вспять поток жизни!..
Брат Евгений несёт Лолу на шее и громко, нараспев, читает:
– Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел! Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка… Братья, небеса вернули нам Евгения! Yes! Мы снова вместе!
“Фрунзенская” оказывается, конечно, тоже закрыта. Но люди упрямо и хмуро продолжают идти вперёд.
– Где мы? Куда нас занесло и по чьей злой воле? В семнадцатый, девяносто первый, девяносто третий? Куда идём? Братья и сёстры, вот так начинаются все революции в мире. Вы представляете, как поведут себя эти толпы, когда окончательно поймут, что не попали на шоу? А каков русский бунт ещё брат Пушкин предупреждал!
Первая открытая станция метро – “Спортивная”. Время ещё есть. Но оказывается, что поезда проносятся мимо “Университета”, не останавливаясь там даже на миг. Мы снова выходим на улицу, доходим до “Лужников”. В небе появляются два самолёта. Они несутся низко над землёй, прямо над нами, уверенно и властно, напоминая кадры хроники, где члены правительства вместе с Главным улыбаются и машут руками на Красной площади, попирая ногами незахоронённый труп, а в небе железные птицы рисуют картинки и в конце пишут слово: С Т А Л И Н.
Люди загикали и заулюлюкали разными голосами. Среди них слышны нечеловеческие голоса и крики животных.
“Лужники” оказываются пределом: оцепление, перекрытый мост, предательская река и забор стадиона с милицией по ту сторону, ловящей перелезающих на другую сторону за последней надеждой нарвать райских яблок. Люди, как в окружении, как Дух Божий над пустотой в первые дни творения, носятся то в одну, то в другую сторону.
– Там река!..
– Надо туда!..
– Мы только что оттуда – там перекрыто…
И раздался глас вопиющего в пустыне.
– Люди, одумайтесь, – воззвал брат Евгений. – Вы мечетесь, как рыбы в сетях сатаны! Я чувствую запах Апокалипсиса! У меня во рту вкус крови! И эта кровь – наша. Я слышу наши стоны и крики! И будут знамения в небе, и небо сотрясётся, солнце померкнет и не даст больше света своего, а луна превратится в кровь! И выдут из преисподней духи злобы поднебесные, мерзкие, как жабы, творить знамения и чудеса ложные, и выведут людей из уныния, которое будет среди народов из-за умножения беззаконий и охлаждения любви. И люди удивятся волшебству ложных знамений и поклонятся духам злобы поднебесным. И будет так: кто поклонится, не будет иметь части в Царствии Бога Саваофа. Ступайте по своим домам! Заприте двери и окна, заткните уши и закройте глаза, чтоб не поклониться духам злобы. Ибо придёт через три с половиной дня Господь, Бог Моисея, Иисуса и Будды, и поразит мечом и огнём духов злобы поднебесных и поклонившихся им. Идите прочь…
И грянули первые далёкие аккорды. И на небе появился свет среди опускающейся ночи. Красный, зелёный, жёлтый… И чем темней становилось на улице, тем ярче делались огни в небе, будто его подожгли. И кто-то, кто добрался-таки на горы, прозванные в честь великого незахоронённого мертвеца, погрузившего много в кровь, видел картинки в небе. Стоявшие же здесь, рядом со стадионом, носившем имя того же мертвеца и убийцы, кости которого не познали земли, заворожённо смотрели вдаль на отголоски небесного пожара.
– Ничего же не видно?! Это обыкновенный салют! Вы что не видели салюта?! – не унимался брат Евгений.
Но только когда всё потухло и смолкло, окаменевшая толпа дёрнулась, зашевелилась и, закряхтев, поплелась в ночи домой, прочь от юго-запада.
Прямо скажем, это было не Рио, о котором мечтал великий комбинатор! Это была Москва конца двадцатого века, праздновавшая свои восемьсот пятьдесят. Потомки грозных славян вяло возвращались домой. Русский медведь спал, хоть и был лишь сентябрь. Спал… а, может быть, и умер; уснул когда-то и так и не проснулся.
И только брат Евгений продолжал неистовствовать.
– Да здравствует наша доблестная милиция, которая отымела всех нас в задницу! Ура, товарищи!.. Да здравствует наш уважаемый мэр Юрий Михайлович Лужков, который отымел всех нас в задницу! Ура, товарищи, ура!.. Да здравствуют наши городские власти и устроители праздника, которые отымели всех нас в задницу по полной программе! Ура, товарищи, ура!
Кто-то посмеивался. Когда надоело ругаться, брат Евгений повстречал банку коки, и мы устроили настоящий футбол, а он громко и заманчиво комментировал, крича голосом Левитана на манер южноамериканцев:
– Го-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-ол!
Футбол закончился, как и всё в этом мире, и брат Евгений стал поздравлять всех с праздником. Некоторые кивали и улыбались, но продолжали идти восвояси. Мы дошли до какого-то парка. На границе деревьев и дороги брат Евгений остановился.
– Люди! Куда вы идёте? Всё идёте и идёте… Жарра уже кончилась и спала! Остановитесь, оглянитесь вокруг, давайте гулять и веселиться, радоваться и плясать, давайте сами себе устроим праздник! С праздником!
– С праздником! – донеслось из леса.
Мы переглянулись и вошли в лес.
Там расположилась компания молодых людей. Нас пригласили к столу, и мы вместе выпили “за день рождения любимого города”. Ребята оказались тушинскими, земляками Александра №2. И он на радостях захрипел под плохо отстроенную гитару:
Мёртвый жил у леса,
А теперь уходит,
Мир хоро-о-ош, день хоро-о-ош!
Всё возьмёшь, всё найдёшь!
С днём рож-де-ни-я-а-а!
– А это уже из другой песни.
– Увы… Но только не порвите мне серебряные струны…
– Вы на Жарру-то попали?
– Мы сначала слегка потыркались, но, осознав всю безнадёжность бытия, засели здесь.
– Вот молодцы, не то, что мы…
– Они не мы! Мы не они!
И мы поведали им истинную историю наших приключений.
– Нам пора, – это Ольга.
– Давайте на дорожку по пятьдесят за девятьсот, чтоб, во-первых, мы их встретили, а, во-вторых, лучше, чем восемьсот пятьдесят!
– Сколько мне тогда будет?.. Семьдесят!
– А мне все триста!
– У тебя мания величия.
– А мне семьдесят три! – и Танечку впервые в жизни, но, увы, не в последний раз, обдало холодом времени.
– Значит так, на девятьсот лет славного города Москвы мы все встречаемся здесь в десять часов вечера.
– Договорились!
– Ребята, предупреждаю: я запомню и приду! Только попробуйте не прийти. Я разыщу ваши могилы и достану вас из-под земли, – это, конечно же, брат Евгений.
– О`ке!
И мы разошлись в разные стороны. А мне представилось, как я пятьдесят лет спустя, семидесятилетний старик, брожу по парку в десять часов вечера среди шума Великого Праздника 900-летия Москвы, на который приехал какой-нибудь знаменитейший такой-то с таким-то супер-супер-пупер-пупер-шоу-шоу. Брожу, не надеясь кого-нибудь встретить, потому что никто, конечно, не помнит, а те-то и те-то, тогда-то и тогда-то, так-то и оттого-то умерли. Макс смылся в Англию, в Катманду или на Марс и кушает там ананасы в шампанском фарфоровым ртом, а брат Евгений окончательно сошёл с ума или стал святым… Я просто брожу по начинающей опадать и гнить листве, даруя своим гниением последнее красивое тепло, и вспоминаю беззаботные годы учёбы, дни молодости, тот сезон жизни, когда было нам двадцать лет, и весь мир лежал у наших ног… И вдруг увижу другого старичка, мы посмотрим друг другу в глаза, и… может быть, это будет… Танечка… Или парень из той компании… или кто-нибудь совсем не знакомый, который тогда, на 850-летие, познакомился в этом парке с девушкой своей мечты, а потом потерял её телефон и ещё много-много раз возвращался сюда, где было счастье…
Мы возвращались домой с последними поездами метро (имени всё того же мертвеца, чьё имя напрасно не произносят) набитыми в полвторого ночи людьми, чему-то радующимися, неспящими… Пусть маленькое, но всё-таки чудо.
Дальше – пустая постель и чернота ночи.
К О Н Е Ц
июнь 1998 года