Евгений Сулес


--//--


   Бегуны

– Извините…

– Извиняю. Хоть вы и не считаете себя в чём-то передо мной виноватым. Но это правильно, в сущности, вы действительно передо мной ни в чём не провинились: я вас вижу в первый раз, вы меня (как ни странно) тоже. Да и понятие вины слишком субъективно, неопределённо, размыто, как начнёшь размышлять, так и увязнешь в болоте этики, один моралист ругает другого, служитель культа ругает другого служителя другого культа или даже своего же. Все спорят, спорят, говорят, перекрикивают друг друга, а порой так хочется тишины! Так хочется услышать человека, который рядом с тобой!.. А вы, определённо, поступили неразумно, прося у меня извинения. Посудите сами, ангел мой, как я могу обижаться на вас?! Вы – молодой, дышащий жизнью человек…

– Я, собственно, хотел узнать который час.

– О-о! Браво, браво – брависсимо!!! Какой вопрос! А известно ли вам, почему вы подошли именно ко мне?

– Случайно…

– Дорогой мой, ангел мой, ничего случайно, просто так, вдруг не бывает. Если вы спросили именно у меня, значит, я вам для чего-то нужен, а вы – мне.

– Простите, у вас часы есть?

– Опять вы за прежнее, извиняться… Радость моя, вы неисправимы – впрочем, как и всё “в этом лучшем из возможных миров”…

– Я спешу, так у вас часов нет?

– Счастье моё, я вижу, что вы меня совсем не знаете. Ни меня, ни людей. Я сам, как часы. Как и любой человек, заметьте. Вон видите девушка – она как часы, а вон важный мужчина – тоже часы. Собственно, что такое часы? – сложный механизм и больше ничего. А сколько же человек сложнее часов!?

– У вас на руке часы есть, да или нет?

– Были! Были, дорогой мой! Подарок ныне уже покойной моей маменьки, – он снял шляпу и перекрестился. – Покойся с миром, родная моя маменька, больше ничто не потревожит мир твоей доброй и светлой души! Вы знаете, вот уже минуло двадцать лет, как её нет со мной, а я помню её лицо до последней морщинки, и мне всё так же тоскливо без неё! – он смахнул слезу широким ломаным жестом Александра Вертинского. – Это напоминает мне события шестидесятисемилетней давности, когда она оставила меня, четырёхгодовалого малыша, одного и ушла за молоком… А эти часы, такое несчастье, я их потерял прошлой весной. О, это целая история! Грустная, печальная история!..

– Всего вам доброго…

– Доброго? Добрый, милый, смешной прохожий! А что есть добро? Много ли добра от, так называемого, добра? От него ведь, как говорит народ, добра не ищут. А народ зря только молчит. Зло, беда, горе, страдание – вот, что делает человека чище, лучше, светлее, приносит ему истинное благо и добро, а, может быть, даже наслаждение…

– До свидания.

– У вас предчувствие, что мы еще свидимся, милый друг?

– Не дай Бог!..

– Кстати, о Боге. Кант… Что вы делаете, одумайтесь, куда вы бежите, зачем, почему, от чего? Вы ответили на эти вопросы? Нет! – заявляю я с негодованием и во всеуслышание – нет! Безумный, во-первых, убегать, даже от горя, есть не самая лучшая жизненная позиция, а уж от счастья тем более! А во-вторых, я очень хорошо бегаю, когда-то в молодости…

Они свернули за угол и оказались на улице архитектора Власова. Люди расступались и смотрели им вслед. Впереди бежал юноша с безумными глазами в очках и раскрасневшимся лицом, за ним – старичок с палочкой в правой руке, шляпой – в левой и козлиной бородкой на лице. Постепенно к ним стали присоединяться.

– Куда бежим, отец?

– О! если б я только знал, если б я знал! Но хоть я и прожил на этой земле семьдесят один год, но так и не научился читать ни одной буквы в письменах загадочной, таинственной и неисповедимой судьбы! Узнаю её почерк, но не разбираю! Не ведаем, что день грядущий нам готовит! Не ведаем! Но, мой мальчик, я тебя не оставлю, не в моих правилах оставлять людей в беде. Сегодня я тебе помогу, завтра ты мне, нам, отечеству, миру! Пока мои ноги ещё двигаются, пока моё преданное сердце бьётся, пока стучит мой неугомонный пульс, мозг до конца не отупел, плоть не иссохла, душа не вышла вон – я с тобой!

– И я, и я… – послышались голоса сзади, справа, слева.

– Правильно! И мы!!!

– И мы! – раздалось грозное эхо со всех сторон…

Впереди заблестели купола зелёного города Киева.

А Москва опустела. Арбат, Сретенка, Тверская, Бронная, Большая и Малая, Кленовый бульвар стали совершенно пусты. Пустые скверы, дома, рестораны, помойки…

За Москвой опустела Россия.

За Россией – Киев.

За ним и вся Украина.

Через несколько дней в Европе свирепствовали ураганы от поднятой бегущими толпами пыли. Газеты кричали о “великом бегстве народов”. Европа вскоре тоже опустела.

Атлантический океан, оказав последний приют бегунам, вышел из берегов и затопил Америку. Колумб и Эрик Счастливый перевернулись в гробах и стали друзьями.

Японцы переселились в Россию и посходили с ума от простора и свежего воздуха. Мусульмане объявили священную войну буддистам, и они перебили друг друга. С австралийцами тоже что-то случилось. Остались одни негры, жили счастливо и умерли в один день.

А по Москве в шесть часов вечера одиноко бродил молодой человек с умными глазами в очках и шикарно лежащими золотыми кудрями, озираясь спросить сколько времени.

К О Н Е Ц

лето 1996 года

Оставить сообщение